Фрагменты главы Федор Решетников. История и география моей жизни  из книги «Поход «Челюскина». 1934

<...> Встреча с Арктикой

У меня к Шмидту было дело. Мне до смерти хотелось в Арктику поехать, а тут как раз «Сибиряков» собирался в поход. Стал просить Отто Юльевича устроить меня кочегаром или кем-нибудь другим, лишь бы поехать. Он смеется:

— Я кочегарами не заведую. Это нужно обращаться к Воронину. Он капитан, это по его ведомству. А Воронин в Архангельске.

Вижу — дела плохи. Обидно. Остаются три дня до отъезда. Собрал я свой чемоданчик, в институте ничего не сказал и покатил в Архангельск.

Являюсь опять к Отто Юльевичу; он удивлен:

— Вы-то зачем здесь?! Ничего я для вас сделать не могу.

Я конечно зря времени не терял и до отъезда выпустил юмористический «Крокодил» с карикатурами. Все смеялись, читая. Затем опять пошел к Отто Юльевичу. Он снова говорит:

— Не могу.

«Крокодил» не помогает!..

Обращался к Воронину, он сочувствует, а помочь не может. И все так: сочувствуют, а советы дают никудышные. Фотограф Новицкий даже советовал в трюм залезть потихоньку, а среди моря вылезть. Но не хотелось мне подводить Отто Юльевича. И уж перед самым отходом корабля взяли меня. На мое счастье там большую [420] библиотеку закупили. Понадобился человек. Вызвал меня Отто Юльевич и говорит:

— Вы будете библиотекарем, а кроме того всякую другую работу делать.

Я говорю:

— Разумеется.

А сам расту до небес.

Поход «Сибирякова» начался 28 июля 1932 года. Помогли мне ребята привести библиотеку в порядок, показали, как вести каталог, разнумеровали, а то ведь я библиотекарь никакой. Завел журнал и все книги привел в порядок.

Наряду со всеми общественными работами, авралами по углю и выгрузке продуктов я работал в бригаде Гаккеля и был не последним работником, а иногда кое-кого и перегонял. В свободное от работы время выпускал стенновку и «Ледовитый крокодил». Устраивали театральные постановки в торжественные дни, — мне приходилось сочинять разные частушки и чуть ли не поэмы.

Арктика произвела на меня неотразимое впечатление. Суровая природа, чистые, прозрачные тона ее красок покорили меня как художника. А как захватывает борьба со льдами!

Поход «Сибирякова» всем известен; писали о нем и в кино показывали. Прошли мы благополучно; правда, конец плавания — уже под парусами, но все-таки дошли.

Были мы и в Японии — в Токио. В Японии я и художник Кантарович устроили выставку своих путевых зарисовок.

<...> Из института меня вышибли за то, что без спросу уехал.

Я, признаться, загрустил. А тут зовут нас в Кремль, и узнаем мы, что правительство награждает нас орденами за ударный рейс. Иду из Кремля, ног под собой от радости не чувствую. В институт поехал.

Там говорят:

— Мы передумали, подгоняйте предметы, которые пропустили, сдавайте зачеты, мы вас на следующий курс переведем.

Так я и сделал.

О походе «Сибирякова» подготовил я еще ряд работ, собрал старые и выставил в залах «Всекохудожника» на. Кузнецком мосту. Народ ходил хорошо. Не знаю, я ли их интересовал, думаю, что больше поход «Сибирякова». <...>

<...> Наступил 1933 год. Я заканчивал институт. Мне осталось только сдать дипломную работу, когда я узнал о новой экспедиции на «Челюскине». Мне очень захотелось еще раз съездить. Потянуло на Север. Руководство экспедиции приглашало меня в качестве художника. Я поставил вопрос в институте о поездке в Арктику, где обещал выполнить дипломную работу. Меня отпустили, взяв подписку, что через три с половиной месяца я вернусь. Как известно, я несколько запоздал по «независящим обстоятельствам». Мне очень хотелось более детально присмотреться к Арктике и лучше отразить ее в своих работах. Первая выставка — результат Сибиряковского похода — меня никак не удовлетворила.

«Челюскин» вышел из Ленинградского порта. По выходе в рейс я сразу приступил к своим обязанностям. Первое время мы шли спокойно, каждый мог заниматься своим делом. По выходе из Копенгагена разыгрался шторм, он перевернул все ящики с продуктами в трюме, смыл много угля с палубы. Когда шторм немного утих, был объявлен аврал. Нужно было выгрузить из трюма все ящики и бочки и снова уложить их как следует. Я работал на лебедке. Случайно канат у меня задело, я хотел поправить левой рукой, схватился неудачно, и рукавицу вместе с пальцами завертело на барабане. Закрыли пар. Рука скрючена. Вывихнул. Руку мне вправили, но она у меня распухла, и долго мне трудно было пошевельнуть ею. Некоторое время не участвовал в авралах. Делал, что мог, одной рукой. Когда боль стихла, я снова начал работать.

Возобновилось издание судового «Крокодила», Там были дружеские шаржи и ядовитые карикатуры. «Ледовитый Крокодил» был параллельным изданием стенгазеты. Я работал и в ней как оформитель и художник. Кроме того мы организовали изобразительный кружок. Туда вошли товарищи, любившие рисовать. Выпустили мы шесть номеров стенгазеты и столько же «Ледовитого Крокодила». <...>

«Челюскин» погиб, и мы очутились на льду. Гибель нашего парохода в первый момент как-то придавила нас всех. <...> Но хандрить было не время. Первые восемь дней я не зарисовывал нашу жизнь на льдине. Обстановка была такая, что нельзя было даже карандаш держать в руках. Кроме того у меня не было бумаги — все погибло на корабле. И только, когда Отто Юльевич предложил мне свою бумагу, я принялся за работу. Прежде всего приступил к оформлению стенгазеты «Не сдадимся!» Работал в довольно тяжелых условиях: оформлять и рисовать приходилось в буквальном смысле на четвереньках, потому что места в палатке было мало, а когда все работали на аэродроме, и я там работал. Света мало. Освещала палатку коптилка. В хорошую погоду мы играли в городки, волейбол, футбол. Устраивали вылазки на лыжах. Был организован хор. я и мои товарищи «юмористы» решили во что бы то ни стало поддерживать веселое настроение, и в свободное время мы все чудили.  Я был совершенно уверен в благополучном исходе нашего вынужденного плена.

Телеграммы правительственной комиссии и особенно приветственная телеграмма Политбюро и товарища Сталина говорили о том, что мы безусловно будем спасены. Когда наступил этот незабываемый день и я, закутанный, вошел в кабину самолета, мне даже сделалось немного грустно от того, что жизнь на льдине, такая размеренная и отстоявшаяся, приходит к концу.

И вот мы спасены! Последний этап челюскинской эпопеи был сплошным радостным праздником. Я никогда не думал, чтобы мне, изведавшему невеселое детство, годы скитаний и горечь одиночества, довелось пережить [439] такие дни, такую теплоту и внимание, какие оказывали нам на пути в Москву. Это была дорога, переполненная теплом, радостью встреч и цветами. Еще во Владивостоке самолеты сбрасывали нам на палубу маленькие пучки душистых ландышей. И вплоть до Москвы вокзалы городов, станций и полустанков утопали в знаменах, плакатах, цветах. Так встречала нас родина, и в ответ на это внимание и любовь мы клятвенно заверяли рабочих, красноармейцев, колхозников, заверяли на митингах и в документах быть мужественными и преданными нашей стране, как и в дни ледяного плена.

В поезде я зашел в купе к Задорову, секретарю нашего коллектива, и вручил ему листок, вырванный из блокнота:

 «В бюро ячейки ВКП(б) челюскинского коллектива

От челюскинца Ф. П. Решетникова

Заявление

Прошу принять меня в ряды коммунистической партии. Опыт большевистской борьбы коллектива сибиряковцев, а особенно челюскинцев я хочу применить на всех участках работы, куда найдет нужным послать меня партия.

17 июня 1934 года.

Федор Решетников»

Вот вся история и география моей жизни.