Эскиз одноименной картины 1866 года, хранящейся в ГТГ.

«Целый ряд его картин, – заметил о Перове Ге, – в которых изображены и страдания детей, и страдания женщин, и страдания взрослых людей, вообще говорит о том, что страдание ему было знакомо, что он его видел и чувствовал, и хотел его выразить». К «Тройке» эти слова относятся в первую очередь. Движение детей, слишком стремительное для непосильной ноши, – груз как бы едет в противоположную сторону, – создает впечатление надрыва, непомерного, как в некрасовском «Плаче детей», нечеловеческого усилия этих маленьких «бурлаков». С ними в изобразительное искусство врывается неожиданная на поэтичном «венециановском» фоне предшествующей поры тема детства, безотрадного, горького, страшного. <...> У Перова в отличие от «Подаяния нищего» Г. Курбе и «Детей-нищих» Ф. С. Журавлева ребенок не просто играет роль сюжетного и социального знака, а обладает мучительной индивидуальной выразительностью и суггестивностью. Это и мечтательная, словно грезящая наяву девочка, и мальчик с прозрачной худобой лица и шеи, фигурка которого не имеет опоры в пространстве. Он буквально повис на веревке, и его длинный, свисающий почти до земли, полупустой рукав придает его силуэту странную, как в брейгелевских «Слепых», болезненно-мистическую окраску. Стена, дорога, небо – все смешивается в каком-то мареве, в мглистом, удушающем тумане, не дающем разглядеть фигуру прохожего, упавшего на колени и, кажется, замаливающего грехи безумного, безжалостного мира. В очертаниях выплывающего из тумана Рождественского монастыря узнается Москва, и в тоже время это просто город с его вселенской глухотой, город, в темных закоулках которого «среди тупого эгоизма, угрюмого разврата, среди всего этого кромешного ада бессмысленно-ненормальной жизни» несутся в никуда «божьи дети». Леняшин В. А. «Святые шестидесятые» // «Святые шестидесятые». Живопись, графика, скульптура. СПб. 2002. С. 8.

В «Тройке» Перов словно выплеснул наружу всю глубину и страстность своей необычайно чуткой к детскому горю натуры. Созданные им образы детей, тянущих обледенелую бочку, столь же пронзительны, как образы Илюши в романе Достоевского «Братья Карамазовы» или Ваньки в одноименном рассказе Чехова. За внешним рассказом здесь обнажена незащищенная измученная детская душа. О ней, не знающей радости, о детстве, не знающем детства, говорит в картине художник-гуманист, вложивший в нее всю силу своей скорби и негодования. Муза Перова поистине – муза гнева и печали! Самое главное в картине – тонко переданное выражение лиц надрывающихся детей. Художник напряженно выискивал их в натуре. Вспоминаются слова, однажды сказанные им: «Что ни тип, что ни лицо, что ни характер, то особенность выражения всякого чувства. Глубокий художник тем и познается, что изучает, подмечает все эти особенности, и потому его произведение бессмертно, правдиво и жизненно». Шувалова И. Н. Русское искусство 1860-х годов – вокруг Перова // Святые шестидесятые». Живопись, графика, скульптура. СПб. 2002. С. 26.