«Тревога» Кузьмы Петрова-Водкина — это воспоминание о поре, когда мир представлялся не только яростным, но и прекрасным,— о ней напоминает октябрьский номер «Красной газеты» за 1919 год. О поре написания картины напоминают часы, показывающие девять часов тридцать четыре минуты — 1934 год. Художник видел: «Та страна, что могла быть раем, стала логовищем огня»,— но стоически принимал это как неизбежное испытание. Ничего не разглядеть в окне, которое у Петрова-Водкина всегда было окном в мир, способом объединения внешнего и внутреннего пространства: «вселенная — место глухое». Большое время остановилось. Пространство замкнулось. Русский музей. От иконы до современности. СПб. 2015. С. 353.

«Первая демонстрация. Семья рабочих в I годовщину Октября. 1918 год» (1927, ГЦМСИР), «1919 год. Тревога» (1934),«Семья командира» (1936, ТО ИКХМ), «Командиры РККА» (1932) — многословное повествование выдвигается здесь на первый план. Однако это не помешало Петрову-Водкину воплотить востребованные временем сюжеты в формах монументального искусства. Зритель, требовавший правдоподобия в 1930-е годы, все же замечал некоторые «странности» в картинах Петрова-Водкина: и нереальность его персонажей, и некий подтекст, обращенный к думающей аудитории. Ольга Мусакова. Мгновения вечности // Кузьма Сергеевич Петров-Водкин. СПб. 2018. С. 15.

Петров-Водкин писал: «Что касается «Тревоги», то я думаю, ясно по самой трактовке <…>, что это накопление революционной борьбы, это всегдашнее неспокойствие, всегдашняя боязнь за то, чтобы не дрогнули завоевания революции…».

Создавая картину об эпохе Гражданской войны художник так комментировал свой замысел: «…засвистели сирены, которые созывают всех трудящихся на защиту Петрограда. Вот именно этот момент мне и хотелось передать». И дальше Петров-Водкин раскрывает истинный смысл своей «Тревоги»: «Но мне хотелось сделать сюжет не местным, а сделать более широко, передать тревогу исторического масштаба, масштаба больших переживаний…».

Тревога проявлена во множестве деталей: в беззащитной, совсем не героической мещанского вида фигуре рабочего, который напряженно из-за занавески всматривается в окно, в холодной синеватой уличной мгле, в смятой газете, в брошенном на край стола мятом фартуке, в старых и изорванных обоях. Еще более она возрастает при взгляде на спящего безмятежно в своей кровати ребенка. Трагизм происходящего очевиден: тихий домашний мир внезапно застигнут чем-то грандиозным, что надвигается на город, на дома и людей, живущих в них. И это нашествие неотвратимо, как сама судьба.